Отпадение Малороссии от Польши. Том 1 - Страница 34

Это было на руку малочисленным жовковцам, которых предводитель постоянно имел в виду классическое правило: divide et impera . Предубеждая неизбежное слияние орды с ордою, рванулся Жовковский с места по снегам и ростани. День и ночь спешил он к Острополю, и неожиданно напал на первые стоянки наливайцев.

Севериня знал о королевском универсале, но, полагаясь на свою способность «двигаться с войском и с арматою скорее, нежели кто-либо в королевстве », не был готов к отражению жолнеров. Февраля 28 Жовковский был уже в Матерницах, где сотниковали над казаками Марко Дурный и Татарин. Удар был до того внезапен, что от двух сотен осталось только несколько человек, «и то раненых». Какой завзятый народ были наливайцы, мы знаем по отряду полковника Мартина, бросавшемуся в пламя. Так и здесь, по рассказу очевидцев, наливайцы оборонялись от жовковцев сперва в улицах, потом в пылающих хатах, но не сдавался ни один. Наливайко, предупрежденный о налете Жовковского в Лабуни от изменника жолнера, с удивительной быстротой соединил свои дружины в соседних Чернавках, и ушел со всей арматою по направлению к Пикову.

Жовковский перевел дух в Райках под Острополем, и рано утром преследовал уже знаменитого беглеца.

Здесь на кровавой сцене казако-панской усобицы является типическая фигура феодала доматора. Московские странники времен Гришки Отрепьева, в своем «сказании» изобразили нам князя Василия в виде какого-то патриарха, с величественной бородой, под которую он подстилал «плат», восседая на «месте своем» перед благоговейными скитальцами . Мы видим этого патриарха среди дымящихся после пожара сел, в сопровождении конной лейбгвардии. В письме к возлюбленному и почитаемому зятю престарелый князь рассказывает о себе следующее:

«Вчера, через слугу пана Броницкого (Бронского?) сообщил я вашей княжеской милости кратко о начале трагедии между панами-жолнерами и паном Наливайком. Но так уже мало верю я рассказам, что выбегал сам в несколько десятков коней ради более точного уведомления вашей княжеской милости», и т. д.

О Наливайке сообщает он следующие вести:

«Наливайко на то время в Чернаве так был убезпечен, что при себе больше двадцати человек не имел, только потом из Луцкого и других сел, именно из Пустовец, из Голубца и других, пришло к нему несколько сотен; после чего, тотчас вышедши из села табором, пошел к Острополю; только человек тридцать там же в Чернаве убито, да живьем шестерых поймано, которых однакож в Райцах изловили».

Писав, очевидно, второпях, патриарх можновладник противоречит себе тем, что сказал в начале своего письма и что следовало бы сказать в конце. В начале письма он говорит следующее:

«Во вторник, часа за два перед вечером, Наливайко вышел с лупами и со всею арматою; к ночи поспел в Чернавы, расположивши по сёлам в стороне полки. После того утром, около часу до полудня, наступило несколько жолнерских рот, при которых, говорят, была и часть войска сборного. В Материнцах пана Кевличовича, слуги вашей милости, застали две сотни: сотню Марка Дурного и татаринцову, которые, вероятно, только на то были посланы, чтобы пану Кевличу как можно больше шкод наделали. Даже, слыхать, и село хотели сжечь , только горилка им помешала, которой бочку застали во дворе арендатора.

Почему так врасплох жолнеры их захвативши, обе сотни положили почти на голову и с сотниками.

«Наливайко же (оканчивает свои вести князь Острожский), не останавливаясь, пошел через Острополь в поля к Пикову. Однакож доходят до меня такие слухи, якобы уже в Пикове перед ним заперли ворота и по всем другим городам украинным, даже и народ украинный якобы весь готов . Неизвестно, куда бы он далее мог обратиться. Людей при себе больше тысячи не имеет, а побито до трехсот.

К этим резким чертам боровшихся между собой элементов Жовковский прибавляет самую резкую и уже не для казаков зловещую. Его жолнеры, «оборванные и незаплаченные», готовы были присоединиться к казакам. Он выразил это опасение в письме к Замойскому с похода, как о деле, известном уже коронному великому гетману. Прося оставить на службе некоторые роты жолнеров, которым платить было нечем, он открывает нам шаткость польского панованья в Малороссии следующими, к сожалению, лаконическими словами:

«От распущения этих рот увеличилось бы товарищество казацкое, как сделали роты Плоского и Чонганского, что присоединились к Наливайку (zе sie do Nalewaika wmieszali). Да и сам Плоский, как это я знаю от пленников, предостерег Наливайка обо мне. Застал бы я его как раз в Лабуни, когда бы не предостережение Плоского».

Но что поражает в этом нас, то вовсе не поражало современников, барахтавшихся в пропасти кулачного права. Князь Василий писал к зятю: «Неисчислимые шкоды поделали (здесь) сперва казаки, а потом (идущие для их усмирения) жолнеры. Редко в котором селе вашей княжеской милости найдешь коня: ибо чего казаки не взяли, то до остатка забрали жолнеры».

Дела, однакож, как-то делались и при таких обстоятельствах. Энергия полководца торжествовала и над скарбовой неурядицей, и над жолнерской деморализацией. Не останавливали Жовковского ни дурные малорусские дороги, ни грозные метели, ни темные ночи, ни мановцы, которыми, точно лесной зверь, уходил Севериня. Как привидения, двигались его хоругви перед глазами малочисленных колонистов, с гиком и лязгом, без песен, без радостных криков — Наливайко был закален в боях и наездах.

Никто не превосходил его гибкостью, ловкостью, изворотливостью; а местность изучил он в совершенстве. Но Жовковский не уступал ему ни в чем, точно как бы в его жилах текла казацкая кровь.